Частный визит в Париж [= Место смерти изменить нельзя] - Татьяна Гармаш-Роффе

– …Реми, уже шесть. По делу Арно Дора все собрались. Я их запускаю? – прозвучал голос секретарши в селекторе.

Реми Деллье с трудом оторвал взгляд от окна, служившего ему рамой для портрета Ксюши[1]Московская поездка, так круто перевернувшая его судьбу и его душу, казалась сном. Счастье, что это не сон…

– Пусть заходят, – ответил он селектору. «…Это не сон, это – счастье», – еще успел подумать он, как дверь его кабинета распахнулась.

Они вошли все вместе и остановились у порога.

– Проходите. – Реми встал и протянул руку.

– Пьер Мишле, – ответил на рукопожатие высокий худой мужчина лет сорока восьми в дорогом костюме.

«Зять, значит, – крупный финансист и любитель антиквариата», – подумал Реми.

– Моя жена Соня, – сказал Пьер, и хрупкое, изящное создание с темными выразительными глазами томно протянуло ему узкую ладошку, которую Реми взял осторожно и невесомо. «Манерна, но очаровательна», – определил Реми.

Вслед за ней небрежно подержал его руку забавный круглолицый человечек за пятьдесят в свитере и мятых брюках:

– Вадим Арсен.

«Ага, знаменитый режиссер, – приклеил очередной ярлычок детектив. Он не числил себя в поклонниках его творчества, но и без его поклонения Вадим Арсен имел прочную славу одного из ведущих режиссеров французского кино. – А последний, стало быть, русский. Тоже, кажется, знаменитость». О фильмах русского он ничего сказать не мог: он их просто не видел.

Последний – статный, красивый мужчина с нахальными пушистыми усами и не менее нахальными зеленоватыми глазами – не замедлил энергично и коротко тряхнуть его руку:

– Максим Дорин.

Реми подождал, пока посетители рассаживались вокруг стола. В кресла сели Соня и ее муж: она была печальна, он – серьезен и сосредоточен, с сухим и строгим выражением лица. На софе устроились два режиссера – Реми уже привык к знаменитостям и не чувствовал трепета перед людьми искусства, который охватывал его при его первых делах в этой среде. Обе знаменитости были заняты собственными мыслями; лицо Вадима выражало крайнюю степень озабоченности и удрученности, а русский… Нет, пожалуй, только русский с любопытством разглядывал бюро детектива.

– Надо понимать, что вы его не нашли? – произнес Реми.

– Мы обзвонили, как вы посоветовали, все возможные телефоны, – ответил Пьер. – Господина Арно Дора нигде нет, никто его не видел.

– Я не ошибусь, если скажу, что Арно Дор – мастер розыгрышей?

– Не ошибетесь, – удрученно вздохнул Вадим.

– Бывало такое, что он исчезал на период запоя?

– Папа всегда прячется от меня в таких случаях… – тихо проговорила Соня.

– Ну что ж, рассказывайте. По порядку и подробно. Сегодня у нас понедельник, последний раз его видели, как я понял из нашего телефонного разговора, в субботу? Вы, господин Арсен, снимали сцену вашего нового фильма на натуре, и Арно Дор был занят в этой сцене… Что было до съемок?

– Перед съемками я заехал в аэропорт – встретить Максима…

– С этого и начнем. Прошу вас.

…Казалось бы, что такого? Ну, заехать в аэропорт, ну, встретить русского, и потом – прямиком на съемки… Но необходимость этого заезда раздражала Вадима. Сбивала с творческого настроя, с нужного ритма сбивала. Некстати этот русский, черт бы его побрал, – и нужно было ему прилетать именно в эту субботу, когда Вадиму снимать одну из важнейших сцен фильма!

Шоссе было относительно свободно, электронные табло извещали, что пробок впереди нет. День сиял, омытый трехнедельными дождями, машины мчались, гоняя солнечные блики по скоростной автотрассе. Париж открывался справа в легкой розоватой дымке, увенчанный парящим над городом белым собором Сакре Кёр на Монмартре.

Вадим давно ждал – три дождливые недели ждал! – такого дня для съемок на натуре: с низким осенним солнцем, желтоватым и неярким, как старая жемчужина, и с синеющим леском в дымке раннего тумана… Натуру он нашел великолепную. Недостроенный, брошенный и уже развалившийся дом, бог знает кем и за какой надобностью возведенный у кромки леса. Сегодняшняя сцена должна была задать интонацию всему фильму, его графику, стиль, ритм – все! Это был, если хотите, камертон, ключ ко всему фильму! И теперь – этот русский.

Впрочем, винить некого. Сам вызвался. Когда из Ассоциации кинематографистов хотели послать представителя, заказать отель и обеспечить прочий сервис и почет, причитающийся лауреату Каннского фестиваля (они там уже лапки потирали в предвкушении пары-тройки рекламных мероприятий с участием Максима), они с Арно в один голос завопили: «Сами встретим! Это частная поездка, это родственный визит, общественности на растерзание не отдадим!» А Арно добавил: «Никаких гостиниц, мой племянник будет жить у меня».

«Племянник. Скажите на милость! Пятая вода на киселе, и слова-то не сыщешь, чтобы определить степень их родства. Впрочем, Максим обещал привезти генеалогическое древо. Теперь вроде бы в России можно добраться до архивов, разобраться, что к чему. Тогда и посмотрим, племянник он или кто».

Досадно, что Арно не мог поехать с Вадимом в аэропорт – ему гримироваться, одеваться. Досадно. Арно бы переключил русского на себя – он обладал даром быть центром в любом обществе, общаться непринужденно со всеми и «одомашнивать», по его собственному выражению, самых чужих и чопорных гостей. Теперь вот Вадиму одному… О чем-то болтать, развлекать, спрашивать, как дела. И везти к себе на съемки – вот что хуже всего.

Он вдруг понял, что стал бояться присутствия Максима на съемочной площадке, вот так сразу, с самолета. Хотя в Каннах они расстались близкими друзьями, Вадим приглашал к себе русского на съемки, но с тех пор прошло уже больше года, и теперь Вадим ощущал, что это чужеродное присутствие будет стеснять, будет мешать – мешать в тот день, когда снимается важнейшая сцена!

Чуть было не пропустив поворот на аэропорт Шарль де Голль, Вадим взглянул на часы. Самолет должен как раз сейчас приземлиться…

«Хитришь, с кем хитришь! С собой? – подумал он вдруг. – Ни русский, ни аэропорт тут ни при чем. Просто боишься не сделать фильм. Боишься, что выдохся».

Поставив машину в паркинге аэропорта, Вадим встал у беспрестанно открывающихся и закрывающихся дверей, заглядывая в их мигающий просвет, из которого возникали пассажиры Аэрофлота. Вокруг слышалась мягкая, певучая русская речь, и это было необычно и занятно, будто он оказался за границей. Встречались разлученные родители и дети, супруги и любовники, обнимались, плакали и смеялись – мир людей, живущих не в своей стране, мир виз, таможенных контролей, расставаний, телефонных звонков. Вадим поддался общему чувству волнения и радости, тревоги и ожидания – это будоражило, давало даже прилив сил, как бывает, когда сталкиваешься с теми, кто живет простыми и наиважнейшими ценностями…